Может быть интересным
Что делать, когда ребенок говорит о смерти, и на другие вопросы отвечает Франсуаза Дольто в лекции «Как отвечать на детские вопросы о смерти» (16 октября 1985 г.)
…Теперь мне хочется поговорить с вами о том, как говорить с ребенком о смерти и как можно ответить ребенку на вопрос о смерти.
Когда мои дети были маленькими, таких вопросов было много, потому что дело было в разгар войны: один из них родился во время войны, вокруг во время бомбардировок все время умирали люди, и он спрашивал:
«А что, из-за атомной бомбы можно умереть просто так, сразу, и весь город может умереть, весь Париж?» — и называл все места, какие знал. Я ответила: «Да».
И этот трехлетний мальчик сказал мне поразительную вещь — он тогда уже ходил в детский сад, с ними об этом говорили в саду: «Значит, это правда»; то есть все, что ему говорили, оказалось правдой. Дело было около полудня, он пришел из садика и хотел, чтобы я ему сказала, что это неправда… «Значит, это может случиться просто так?.. До обеда? И после обеда?». И я ответила: «Да, это случается просто так, как с людьми, которые жили в Хиросиме…» — «Ну ладно, но лучше бы это случилось после обеда!», — сказал он, и больше мы на эту тему не говорили.
Меня восхитила эта сила, этот мощный переход: «Лучше бы это случилось после обеда!»
Я сказала: «Ты прав. Мы сейчас будем обедать». Позже тот же мальчик хотел есть только мертвых животных и всем объявлял: «Сегодня у нас на ужин мертвый кролик, или мертвая курица, или мертвая корова». Это продолжалось месяца два-три. «Он умер?» — «Да, он умер». — «Значит, можно его съесть». Конечно, это было что-то вроде легких следов каннибальского удовольствия, от которых он избавлялся, когда что-нибудь ел, и ему надо было убедиться, что эта еда мертвая, ведь он знал, что мертвые животные — и люди тоже — ничего не чувствуют, а значит, он может позволить себе удовольствие плотно поесть: ведь это же мертвое! Поесть он любит и уже тогда любил!
Дети задают вам вопросы, и они же вас учат, как на них отвечать.
Вот еще один пример: разговаривают два брата. Тот самый мальчик, Гриша, ему было года четыре с половиной — пять, сумел ответить старшему брату, шестилетнему Жану, у которого в разгаре был эдипов комплекс и который явно думал: «Хоть бы папа умер»; тема смерти всплыла снова, потому что незадолго до того умер дедушка. И вот они говорили между собой и спросили меня: «Мама, а что бывает после смерти?». Я притворялась, что очень занята уборкой, наводила порядок в их вещах, я не знала, что ответить, ждала, вдруг меня осенит… И пока меня осеняло, младший сказал: «Ладно, Жан, поживем — увидим!». А второй ответил: «Слышишь, мама! Но, Гриша, ведь когда мы умрем, мы больше не будем жить». Я смотрела на них и не находила слов.
Гриша подумал и изрек: «Ладно, Жан, умрем — увидим!».
«До чего же просто он ко всему относится», — заметил Жан. Тогда я сказала: «Почему нет? По-моему, твой дедушка именно так к этому и относился». — «А, ну да, правда, он приходил к нам в четверг обедать, а потом в пятницу умер. Ну да, ну да.». И вдруг они оба спросили, не можем ли мы сходить на могилу дедушки, это было не ко времени, но я ответила: «Да, в воскресенье сходим». И мы сходили. Помянули дедушку, и младший привнес в это какую-то торжественность. Впрочем, видимо, мы и правда так считаем, потому что перед казнью, у гильотины, преступнику разрешают выкурить сигарету, дают ему то, чего ему хочется, еды, какой ему хочется; надо полагать, что, когда идешь на смерть на сытый желудок, так лучше для всех! Вот как работает подсознание у человека. Мы стараемся как можем избежать мыслей о страдании, прячась в «здесь и сейчас», причем самых роскошных, какие только можно иметь на данный момент.
По-моему, это очень хороший урок, потому что до тех пор, пока мы живы — ведь у нас только и есть, что эта жизнь, чтобы подготовиться к смерти, — пусть наша жизнь до последней минуты, пока мы в сознании, будет наполнена общением с другими, ведь только эти связи и придают жизни смысл.
Иначе в нашей жизни вообще не будет смысла: другие, любя нас, доказывают нам, что мы живы, а мы доказываем, что живы, любя других, общаясь с ними. Говоря «другие», я имею в виду не только людей, но и животных, растения, мир космоса, мир идей. Все, что есть общение и расцвет жизни, когда мы общаемся с другими, делимся своими чувствами, своими страхами, радостями и горестями, делимся, так сказать, фантазмами вокруг этого неведомого. Ведь нам неведома не только смерть, но и множество других вещей. Ясно, что когда мы говорим, когда облекаем в слова наши колебания, наше неведение и страх, мы тем самым поддерживаем друг друга на этой планете, где нам угодно было воплотиться — никто не знает почему, ни я, ни вы.
Я, со своей стороны, уверена, что в этом есть какой-то смысл, и этот смысл мы можем найти, только разговаривая с другими, помогая друг другу; быть может, мы бабочки некоего вида или кровяные тельца — неизвестно чьи, — но нам надо умирать, только живя полноценной жизнью до самого последнего мгновения. Это и значит жить — с последней чертой, которая дает жизни смысл, без которой жизнь не имела бы смысла.
Так мы и должны говорить детям. Дети спрашивают:
«А когда я умру?», «А когда люди умирают?».
Иногда безлично, вообще, они говорят не столько «я», сколько «ты»: «А ты когда умрешь?» или «А когда бабушка умрет?». Между прочим, спрашивая так, они любят взрослых, ибо знают, что те умрут; а нам порой бывает очень неудобно, ведь считается, что невежливо ребенку спрашивать у немолодого человека: «Ты скоро умрешь?». Но это значит, наоборот, что такой человек близок к какому-то знанию, и со стороны ребенка здесь нет ничего дурного, это признак того, что он понимает: старость приближается к тайне, которую он знал до своего рождения, и этот человек скоро ее узнает, потому что он уже в преклонных годах, и ребенку, да и взрослым, это кажется естественным — умирать в старости, после полноценной завершенной жизни. Всерьез потрясает только смерть, которую мы считаем преждевременной.
Так что главные слова, какими надо отвечать детям, это: «Мы умираем тогда, когда перестаем жить». Они кажутся банальными, но, уверяю, банальность эта — чистая правда, и она совершенно успокаивает детей в период, когда они проходят через страх смерти.
«А как тогда люди узнают, что перестали жить?» Тут надо сказать: «Не «люди» вообще, люди не знают, но человек, который скоро умрет, в душе знает это, точно так же, как знал перед тем как родиться на свет, именно так. Перед тем как родиться, ты, наверно, тоже боялся, но вот видишь, родился же. Примерно так же и перед тем как умереть: может быть, мы все боимся умирать, но это как мы боялись перед рождением, а потом все изменилось».
А если дети узнают про младенцев, умерших при родах, можно сказать: «Видишь ли, они все проделали очень быстро, они уже по ту сторону жизни, не дав себе труда жить, стариться, умереть, но их родителям, которые ждали их на земле, чтобы они жили и росли, да, их родителям очень больно, а они, быть может, настолько быстро перестали жить, что теперь помогут всей семье».
Вот потому-то умерший ребенок должен быть для живых детей членом семьи, не в горе, а в символической жизни; он поддерживает живых, потому что он — их частица, раз и навсегда, поскольку его любили в месяцы беременности, несколько месяцев до его рождения или даже несколько месяцев его жизни. Тут важна не физическая жизнь и даже не те гримаски, какие строил младенец, важно, что это человеческое существо, которое воплотилось от двух любящих друг друга людей, которые в любом случае слились в порыве желания, и что благодаря своей жажде жизни человечек этот прошел во плоти некоторый путь, но этот путь очень быстро закончился. Он перестал жить раньше, чем это заметили, и если вы скажете:
«Не волнуйся… ты сам узнаешь, когда перестанешь жить», ваш ответ всегда успокоит ребенка. Действительно, каждый из нас сам узнает, когда перестанет жить.
(Франсуаза Дольто «Как отвечать на детские вопросы о смерти»)
